[Pavka]

Вот это дааа!!!!

[V]

 

[Ольга]

Офигенно! Верблюд даже менку ног на галопе делает!

[Pavka]

Сегодня были на проездке с совершенно замечательным человеком, Ф. Логиновым! Конник , настоящий конник до последней своей клеточки! Он очень интересный человек! Из тех, о ком невозможно говорить без придыхания! Суворовец. Потом закончил мгимо, работал переводчиком в посольстве в Польше. Кладезь знаний и всевозможных историй. Переводит книги о лошадях. Владеет шведским, польским и английским.  81 год ему, а посмотрите, какая выправка!
" ... господа юнкера,
кем вы были вчера
Без лихой офицерской осанки..."

Горжусь знакомством! Я, как обычно, в кадр не попала, поскольку фотографировала. От меня лишь тень на траве)

[Pavka]

 
       Посвящается моей внучке Даше.
Ф. Логинов
 
                                          ИГОЛКА
 
Из-под спутанной чёлки она внимательно, не отрываясь, смотрела на меня. Взгляд её больших карих глаз был насторожен и печален. Казалось, в нём таился немой упрёк: кому? Чему? И как только я сделал шаг в её сторону, недоверие сменилось страхом. Не дожидаясь следующего моего шага, она опустила голову, как-то нелепо вытянула шею, повернулась на спутанных ногах и, взмахнув свалявшейся гривой, тяжело поскакала к табуну. Её передние ноги были до кости разодраны ссохшимися лыковыми путами. Смотреть на это не было сил. Не оглядываясь, я направился к конюшне.
Наутро, ещё до выгона табуна на пастбище, я уже был на конюшне. Вместе с совхозным конюхом Алексеем мы загнали кобылу в отдельный денник. Здесь, преодолевая её паническое сопротивление, я надел на неё недоуздок и первым делом срезал путы. Затем, прихватив полмешка овса, я отвёл её к дому на окраине деревни, в котором мы остановились. (Мы – это пятеро солдат, отправленных из полка в подшефный совхоз на уборку сена.  Шёл 1958 год). Привязав к недоуздку длинную верёвку, я пустил лошадь пастись на сочную луговину за домом на берегу реки.
На вид кобылке было года четыре. Её имя было немного странным – Иголка. Необычным было и происхождение: от трофейного тракененского жеребца и монгольской кобылы: дитя войны. Её серая в яблоках сестра Булавка (похоже, их крестил портной) ходила в том же табуне уже жерёбой. А Иголка была тёмно-гнедая с малюсенькой звёздочкой во лбу. Но звёздочку эту я заметил позже, когда овечьими ножницами состриг под корень свалявшуюся в репьях гриву и чёлку.
С Алексеем, который увидел во мне добровольного помощника, у нас сразу установились самые добрые отношения. Вскоре он рассказал мне историю Иголки.
Года полтора назад её заприметили в табуне и решили заездить для бригадира. Кобыла не была крупной, но отличалась правильным сложением и хорошими свободными движениями. Она поддалась людям без особых хлопот. Её хозяин оказался, однако, человеком грубым и жестоким. Часто он безо всякого повода вымещал на ней свою злость. Увидев, что молодая лошадь побаивается тракторов и машин, он велел на целый день привязать её цепью к работающему комбайну. От такой «науки» Иголка совсем потеряла голову. После очередной порки она взбунтовалась, сбросила с себя ненавистного седока, который при падении сломал руку. Позже он утверждал, что лошадь якобы лягнула его, лежащего на земле. Это, конечно же, ложь. Но если даже такое и было, то до чего же нужно довести бедную лошадь, чтобы она отважилась на такое! (Как выяснилось через несколько лет, этот человек был рецидивистом, скрывавшимся от правосудия; его арестовали в 1963 году).
Сбросив всадника, Иголка под седлом убежала в табун и несколько дней никому не давалась в руки. Через неделю её, наконец, отловили, зацепив верёвкой за седло. После чего били оглоблей до тех пор, пока у неё не пошла носом кровь. Затем её стреножили лыковыми путами и бросили в табуне. На этом её первое знакомство с человеком закончилось. И вот теперь, после всего этого мы с ней встретились.
Уже через несколько дней благодаря обильному свежему корму и целебному действию росы в сочетании с ихтиолкой, которой я, не жалея, смазывал раны на ногах кобылы, она немного повеселела, раны стали затягиваться. На их месте образовались отёки. А ещё через неделю появилась прозрачная молодая кожица, отёки стали спускаться вниз и постепенно рассасываться. Тело кобылы округлилось, шерсть заблестела. Я искупал Иголку в неглубокой чистой речушке, огибавшей деревню, расчесал и подкоротил хвост. Теперь передо мной стояла складная, похожая на араба, гнедая лошадка. Правда, её передние ноги с аккуратными, словно выточенными из тёмного камня копытцами, всё ещё портили отёки. Но она стала более спокойной, хотя до восстановления доверия к человеку было ещё далеко.
Каждую свободную минуту я проводил около Иголки. Водил поить на речку, кормил овсом, лечил и ласкал, подкармливая при этом ломтями круто посоленного чёрного хлеба. И ни разу не позволил себе ни одного резкого движения или громкого, а тем более грубого слова. Теперь, когда я вечером после работы шёл к ней с угощением, она уже не отбегала от меня на всю длину верёвки, а спокойно ждала, стоя на месте и повернув ко мне голову. Настал день, когда она сама подошла ко мне.

[Pavka]

Моя дружба с Иголкой вызывала явное неодобрение у местных жителей. Когда я приводил её на водопой или купание, полоскавшие бельё женщины наперебой предупреждали меня, что «эта дурная кобыла чуть было не забила до смерти бригадира» и что «молоденькому солдатику никак нельзя доверять такой дъяволице». Я отшучивался и пропускал их предупреждения мимо ушей.
Иголка на глазах набиралась сил. Раны на ногах полностью зарубцевались, отёки сошли, и новая кожица стала покрываться шерстью. Её отзывчивость и растущее доверие наполняли меня радостью. Было такое ощущение, что мне удалось вылечить от болезни кого-то близкого. С помощью Алексея, я отыскал на чердаке конюшни потрёпанное седло и ссохшуюся уздечку. Старательно вычистил их, отремонтировал, как умел, и обильно смазал.
Пришёл день, когда я решился попробовать Иголку под седлом. Было воскресенье. С утра я привёл её к дому, привязал у изгороди и, как следует, вычистил. Щедро угостил хлебом с солью и в этот момент мягко положил седло на её спину. Кобыла спокойно стояла, не проявляя признаков беспокойства. Осторожно надел уздечку, подтянул подпруги. Руки мои дрожали, я ужасно волновался. Мягкими губами Иголка по-прежнему изучала мои карманы в поисках хлеба. Я отвязал её, и она спокойно пошла за мной по узкому проходу вдоль сада на улицу. На небольшой окружённой домами площади мы остановились. Надо садиться в седло. Мне не верилось, что всё получается так просто. Немного помедлив, я подобрал поводья, вставил ногу в стремя и быстро и мягко опустился в седло. Иголка продолжала стоять, как ни в чём не бывало. Успокоившись, я взял покороче повод и слегка тронул её ногами. И она легко понесла меня на себе сильным пружинистым шагом. Я ликовал.
Мои товарищи, игравшие на площади в волейбол, остановили игру и с интересом смотрели на нас. Брошенный ими белый мяч медленно катился по траве под ноги лошади, и Иголка, как зачарованная, смотрела на него. Как только мяч коснулся её копыт, она с шумом выдохнула воздух и вдруг всем телом, по-кошачьи, припала к земле, вытянув передние ноги перед собой. Я ощутил, что обеими ногами стою на земле, а лошадь лежит подо мною. Инстинктивно я перенёс ногу через её спину и стал обок. В тот же миг Иголка прянула вверх, вырвав повод из моих рук, и, раздувая ноздри, диким галопом понеслась через площадь… Громкий хохот моих сослуживцев вывел меня из оцепенения. Сгорая от стыда и досады, утопая сапогами в дорожной пыли, я бросился вслед за скрывшейся из вида лошадью.
Отбежав метров двести, Иголка остановилась и обернулась в мою сторону. Я перешёл на шаг и стал медленно подходить к ней. Но как только я оказался рядом и протянул руку к поводьям, она снова тронулась рысью. Так, останавливаясь и отбегая, она пришла к табуну, спасавшемуся от жары в перелеске рядом с небольшим загоном. Вдвоём с табунщиком мы отделили несколько лошадей и вместе с Иголкой закрыли их в загоне. Здесь Иголка спокойно подпустила меня к себе. Недолго думая, я сел в седло и решительно направил её по дороге в сторону деревни. Спустя несколько минут, мы снова появились на площади, теперь уже под одобрительные возгласы ребят. От волнения и неуверенности не осталось и следа, но я очень внимательно следил за мячом. Мы проехали через всю деревню, сделали небольшой круг по окрестным полям и вернулись на своё место за домом. Здесь я расседлал Иголку, обласкал, щедро угостил хлебом и отправил пастись на луг.

[Pavka]

Самый главный первый шаг был сделан. Несмотря на пережитое в прошлом насилие и издевательства, лошадь снова поверила человеку. Увы, великодушие этого благородного животного свойственно далеко не всем представителям рода человеческого. Я понял это значительно позже. А пока… а пока я был молод и весел и ждал скорого окончания армейской службы и возвращения домой. Девушка, в которую я был влюблён, застенчивая красавица по имени Нэлка, заканчивала учёбу в том самом городке, где стоял наш полк. Я был полон туманных романтических планов. И, конечно же, я наслаждался дружбой с Иголкой. ​
С этого дня начались наши рейды по окрестным местам. Каждый день под вечер, после работы, мы с Иголкой отправлялись в поля и луга. Мы обследовали самые отдалённые уголки, преодолевали вброд речки и ручьи, поднимались на холмы, откуда открывались взору великолепные панорамы этой веками возделывавшейся земли, облагороженной человеческим трудом, но всё же чужой – прусской земли, пропитанной русской кровью.
Нам с Иголкой особенно нравилось одно место, где глубокую долину пересекала высоченная, почти километровой длинны насыпь с лентой асфальтированного шоссе. Параллельно шоссе тянулась другая такая же насыпь без покрытия, видимо запасная, густо заросшая низкой травой. Это была идеальная прямая для скачки. Здесь, в начале этой насыпи мы иногда подкарауливали идущий по шоссе очередной междугородный «Икарус». И как только он равнялся с нами, мы принимали старт, и начиналась бешеная скачка наперегонки с автобусом. Изумлённые пассажиры прилипали к окнам, что-то кричали, указывая на нас, друг другу, а мы летели наравне с автобусом, как бы не замечая их, чтобы в конце насыпи на полном скаку съехать вниз в долину, оставив возбуждённых зрителей в недоумении: откуда взялся и куда девался этот бешеный всадник?!  Одним словом, чистой воды мальчишество. Но здорово!
По просьбе сослуживцев я обследовал верхом все магазинчики в ближайших и дальних местечках в поисках сигарет, белого хлеба, одеколона, бритвенных лезвий и других «роскошеств», которые мог себе позволить рядовой срочной службы. Иногда ночь заставала нас с Иголкой вдали от дома, и мы ночевали на сеновалах и в случайных домах. В те послевоенные годы солдату с его конём двери везде были открыты.
Однажды поздним августовским вечером я потерял дорогу и в полной темноте мы долго ехали вдоль высокой каменной стены, пока не оказались, наконец, перед огромными коваными воротами. Ехать дальше в неизвестность не имело смысла. Я долго стучался, пока не услышал за воротами приглушённые голоса. После бесконечных переговоров приоткрылась щель, нас долго изучали чьи-то глаза, и, наконец, впустили. Мы оказались в небольшом мощёном камнем дворике, заваленном свежим сеном, в окружении четырёх смущённых девушек. Снова начались расспросы и объяснения, почему и как мы оказались здесь. Кончилось тем, что хозяйки сменили подозрения на милость и щедро угостили меня свежим хлебом со сметаной, а Иголку – охапкой душистого сена. Оказалось, что мы попали на маслозавод, удалённый и упрятанный от посторонних глаз в этом похожем на замок бывшем юнкерском доме. Поскольку присутствие здесь посторонних лиц категорически запрещалось, с первыми лучами солнца мы с сожалением расстались с милой компанией.
В другой раз я решил проведать магазинчик на дальней железнодорожной станции. Километра за два до неё нас буквально накрыл сплошной стеной ливень с градом. Мы оба моментально промокли до костей. Чтобы согреть лошадь, я пустил её галопом, но сам на ветру застыл ещё больше. Увы, на двери магазина красовался огромный замок, а в зарешеченном окне к хомуту под женским лифчиком была прикреплена записка классического содержания: «Уехала на базу». Приходилось возвращаться домой не солоно хлебавши. Однако утихший было ливень, возобновился с новой силой, и я повернул во двор ближайшего дома рядом с путями. Ворота кирпичного сарая были отворены настежь, я завёл мокрую кобылу внутрь, привязал у яслей, отпустил подпруги и положил ей щедрую охапку свежескошенной травы из лежавшей у ворот кучи.

[Pavka]

Через заднее крыльцо я вошёл в дом и оказался на просторной кухне. Окликнул хозяев, но никто не отозвался. В большом чугуне на плите что-то аппетитно шипело и булькало. Через минуту мимо окна со стороны путей прогрохотал товарняк, и в комнату вошёл, сворачивая флажки, могучий старик с бородой лопатой. Стрелочник уставился на меня в недоумении. Похоже, вид мой не внушал доверия. Я скромно поздоровался, объяснил своё появление и попросил извинения за то, что без спросу поставил лошадь в конюшню и подбросил ей корма. Хозяин, как мне показалось, сошедший со школьного портрета Льва Толстого, добродушно заметил, что для доброго коня корма не жалко. Он предложил мне снять мокрую гимнастёрку и пристроил её над плитой.
– Вот-вот придут дочки, и будем обедать, – сказал он. На мои слабые возражения он не обратил внимания.
Через несколько минут разматывая на ходу мокрые косынки, со смехом и восклицаниями в кухню ввалились три девушки, высокие и статные. С удивлением и довольно  бесцеремонно они уставились на меня голубыми на выкате глазищами, как смотрят на случайно залетевшего в комнату мокрого воробья. Увидев моё смущение, они весело расхохотались. Отец сказал им пару слов, меня усадили за стол, поставив передо мной полную до краёв миску дымящейся лапши. За едой смущение испарилось, и мы уже весело шутили, а отец, полушутя, полусерьёзно, предложил мне выбрать среди его дочерей невесту. Девушки приумолкли и с улыбкой посматривали на меня. Но поскольку каждая из них была на голову выше меня, я не отважился принять столь лестное предложение. Через полчаса, накормленный и согретый этой дружной семьёй, я сел на отдохнувшую Иголку и направился домой притихшими после ливня полями. До сих пор перед моими глазами стоят эти добродушно улыбающиеся русские красавицы и их величественный отец. Надеюсь, Господь послал им достойных, под стать, женихов.
За время наших маленьких путешествий и связанных с ними приключений Иголка настолько освоилась со мной, что никуда от меня не убегала и даже ходила за мной с брошенными поводьями, совсем как собака. Это, конечно, тешило моё самолюбие. Хозяйка дома, у которой мы были на постое, сказала как-то в шутку, что я «не замечаю никого, кроме своей лошади и, наверное, готов уложить её в свою постель». В ответ я без лишних слов направился в дом по каменным ступеням крыльца, и Иголка послушно последовала за мною. Лишь оголтелое кудахтанье кур, оказавшихся в сенях, да крики хозяйки остановили нас на полпути.
По вечерам, когда ребята с местными девчонками пели и плясали под гармошку, я иногда отправлялся на Иголке без седла на центральную усадьбу, километра за три, где в небольшой комнатке дежурного собирались любители послушать джазовую музыку по «Голосу Америки». Нашу отчаянную скачку на обратном пути в полной темноте иногда прерывал выскочивший из-под копыт заяц. Иголка мгновенно останавливалась, храпя и зарываясь копытами в землю, а я кубарем летел через её голову в темноту. К счастью, я ни разу серьёзно не расшибся, и пока выбирался из канав и кустов, Иголка спокойно меня ждала.

[Pavka]

От шоссе деревню отделяла чистая неглубокая речушка с подвесным мостиком. Мы с Иголкой всегда переезжали её вброд. Для этого мы входили в неё в самом широком месте, шли с десяток метров против течения, а затем резко поворачивали и выезжали на другой берег. В чистой воде на песчаном дне можно было видеть рыбок, снующих между ногами лошади. Это зрелище меня всегда забавляло. Однажды, разглядывая дно под ногами, краем глаза я заметил, что на берегу кто-то есть. Подняв голову, я встретился взглядом с замполитом нашей дивизии полковником Шептухой. С женой и двумя дочерьми они уютно расположились на прибрежной траве. Поодаль стояла зелёная штабная «Победа». Похоже, они только что читали вслух какую-то книгу.
Встреча с большим начальством, как правило, не сулит солдату добра. Но мне ничего иного не оставалось, как бодро выехать на берег прямо к ним в ноги. Я, в общем-то, был одет по форме, но без пилотки, а ворот гимнастёрки был, как всегда, расстёгнут. Женщина и девочки-подростки смотрели на нас во все глаза. Видимо, они тоже заметили нас в последний момент.
Полковника Шептуху в нашей дивизии все знали и уважали. Боевой офицер, прошедший войну, он относился к нашему брату-солдату по-отечески. Вот и теперь он не стал в позу начальника, а приветливо, несколько удивлённо спросил, откуда я такой взялся? Я объяснил, что нас командировали из полка в совхоз на заготовку сена.
– А откуда конь? И где ездить научился?
– Конь здешний, а езжу с детства, я – родом из Казахстана. (Тут я немного слукавил: я и вправду родился на Алтае, но покинул родные края вместе с родителями в нежном возрасте и кроме кумыса ничего общего с лошадьми не имел).
Ответ полковнику понравился, и он не стал нас задерживать, не желая, видимо, испортить восторженное впечатление, которое произвело на девочек неожиданное появление из реки всадника на стройной лошадке. Я не замедлил удалиться в соответствии с солдатской заповедью: «подальше от начальства – поближе к кухне». Однако этот небольшой пример человеческого отношения старшего офицера, фронтовика к рядовому солдатику (правда, в то время я был уже ефрейтором), тепло вспоминается до сих пор.
В тот день, разъезжая по полям вблизи Черняховска – бывшего Инстербурга, где родился, и, говорят, похоронен герой войны 1812 года русский полководец Барклай де Толли, я наткнулся на прекрасную виллу из светлого камня, лёгкую и изящную, с огромными венецианскими окнами, уютно спрятавшуюся в складке местности и вполне сохранившуюся. До сих пор мне интересно: может быть, она так и стоит там, никем не обнаруженная?
Время быстро летело. Подошёл сентябрь. Уборка сена была закончена. После привольной жизни в деревне надо было возвращаться в полк, в казарму. Со щемящим сердцем думал я о неизбежном расставании с Иголкой. Перед отъездом решил её подковать. Кузня находилась в соседней бригаде в нескольких километрах от нас. Холодным туманным утром я отправился на Иголке к ковалю. Поскольку кобыла ковалась впервые, мы поместили её в специальный тесный станок и слегка подвесили на подпругах. Коваль начал расчищать копыта, а я вышел покурить. Но не прошло и минуты, как он окликнул меня:
– Иди сюда, солдат, без тебя кобыла бьётся, не могу работать!
Я подошёл к Иголке, погладил по шее, стал рядом с ней, и она спокойно дала себя подковать на передок. Задние ноги ковать не стали.
– Ей и передние-то ноги ковать не нужно было, – сказал коваль, – копыто, как камень!

[Pavka]

Наступил день, когда за нами пришёл из полка грузовик. Ребята прощались с деревенскими подружками, которые совсем по-бабьи всхлипывали и отворачивались, пряча покрасневшие глаза. А я отвёл Иголку на конюшню, из рук в руки передал повод Алексею с наказом беречь кобылу и обращаться с ней ласково, тогда она будет служить людям верой и правдой. В глазах Иголки снова появилась печаль. Казалось, она всё поняла. Я и сам чуть не плакал. Так мы расстались.
Мы снова встретились с Иголкой через четыре года. К тому времени я уже стал студентом, у меня была любимая жена Нина и дочка Оля полутора лет. Наша дочка много болела, простудившись в детских яслях, и мы решили вывезти её на свежий воздух и деревенское молоко. Денег было в обрез. Памятуя о благодатных местах, где я солдатом работал на уборке сена, мы отправились в тот же совхоз, в расчёте на дешёвое питание и жильё. Но не тут-то было. После хрущёвских «реформ» совхоз был разорён, скота почти не осталось, люди разъехались кто куда. Мы остановились в пустующей половине дома по соседству с семьёй Алексея, моего старого знакомого. Они жили впроголодь и собирались вскоре уехать из совхоза на родину Алексея в Воронежскую область. К счастью, молоко для дочки нашлось, и очень хорошее. Наша хозяйка, собиравшаяся переехать в город к сыну, никак не решалась расстаться со своей любимой коровой: достойных покупателей не было, а отдать под нож прекрасное породистое животное у неё просто рука не поднималась. Вот эта-то коровка и помогла окрепнуть нашему ребёнку. По возвращении в Москву подозрение на туберкулёз у девочки не подтвердилось.
Ваня, подросший сын хозяйки, у которой мы стояли, будучи солдатами, по старой дружбе каждый день приносил нашей дочке яичко. В заброшенных садах и вдоль дорог было полно черешни и малины, из которых моя жена Нина варила ребёнку киселёк. Так что девочка питалась нормально. Сами мы варили щи из щавеля и крапивы, копали потихоньку картошку на совхозном поле. Один раз Алексей качал мёд и угостил нас пчелиными сотами. С чёрным хлебом это было необычайно вкусно.
Сразу по приезде я пошёл наниматься на работу к тому самому бригадиру, который когда-то так жестоко обошёлся с Иголкой. Подходящей работы для меня в совхозе не нашлось. Однако, помня мою привязанность к лошадям, он сказал, что в табуне набралось голов 20 необъезженного молодняка, и предложил мне заняться его заездкой. Договорились, что за небольшую плату я буду объезжать лошадей под седло. По моим расчётам, заработка должно было хватить на скромное пропитание семьи и на обратную дорогу.
И началась моя «ковбойская» жизнь! С рассветом, полусонный и голодный, я шёл на конюшню и ещё до выгона табуна на пастбище закрывал в деннике выбранную накануне очередную лошадь для заездки. Молодняк оказался не очень молодым: большинству лошадей было по 4–5 и более лет. Правда, лошади не знали овса, выросли на траве и поэтому были рыхлыми и не очень выносливыми. Тем не менее, это были сильные дикие животные, и требовалось немало труда, да и рисковать приходилось, чтобы заставить их подчиниться человеку. Встречались и исключительные экземпляры.
Один гнедой мерин, которого бригадир попросил заездить первым, сбросил меня, едва я успел на него сесть. Да так ловко, что я приземлился лицом прямо в землю. Земля оказалась твёрдой, и я сильно испугался, главным образом за свои очки: без них я слеп и бессилен. Тем не менее я решил взяться за этого коня всерьёз, но долго откладывал его заездку, да так и не нашёл для него времени, о чём не жалею. Проблем у меня и без него хватало. Позже мне сказали, что этому мерину более шести лет, он давно ходит в повозке, но всадников на спине не терпит и сбрасывает их профессионально. Словом, раунд с гнедым я проиграл в пользу бригадира.

[Pavka]

От плохой кормёжки, постоянного пота и грязи у меня по телу, особенно по ногам пошли чирьи. Так что надевание по утрам брюк, которые за ночь превращались в подобие фанеры, дорога до конюшни и первая посадка в седло требовали терпения. Правда потом в горячке, во время борьбы с очередным неуком, боль забывалась, а то и вовсе исчезала. Однако ночью болячки подсыхали, и всё начиналось сначала.
Конечно, один из первых моих вопросов Алексею был об Иголке: где она и что с ней? Вот что он мне рассказал. После моего отъезда в полк Иголка исправно несла свою службу. Сначала на ней ездил табунщик, затем она перешла к агроному. Всё шло хорошо, пока она опять не попала в руки бригадира. И всё повторилось: он жестоко с ней обращался, и она его сбросила. Её снова поймали, избили, спутали и бросили в табуне.
Но каждый раз, когда из нашего полка приезжали солдаты за соломой (ею набивались солдатские тюфяки и подушки) или по другим делам, Иголка вырывалась из табуна и устремлялась к людям в военной форме. Отогнать её было невозможно. Не даваясь в руки, со спутанными ногами, она часами кружила вокруг грузовика, до тех пор, пока солдаты не заканчивали погрузку и не отправлялись в полк. Тогда она сама возвращалась в табун, чтобы снова удрать из него с приездом следующей команды.
– Я уверен, она тебя искала! – сказал Алексей, после чего надолго замолчал, раскуривая сигарету. Так продолжалось два года. На третий год Иголка зажеребилась, но жеребёнок родился мёртвым. Она переменилась, стала ко всему равнодушной. Видимо, в её психике наступил перелом, и прежняя память стёрлась.
– Одним словом, душу из кобылы вынули! – со вздохом подытожил Алексей. Иголка уже не бежала к людям в военной форме. Она почти перестала есть и начала болеть. Вскоре лошадь отдали с глаз долой в соседнюю бригаду, где её подлечили и стали запрягать на работы с другими лошадьми.
– Там она по сию пору и есть, – закончил он свой невесёлый рассказ.
  Я продолжал трудиться ради хлеба насущного. К тому времени я уже заездил 5 или 6 голов, но платить мне пока явно не спешили. Из общей массы я взял на заметку пару лошадей, которые мне показались наиболее интересными. Особенно мне понравился вороной жеребчик лёгкого, можно сказать, аристократического сложения. Отловить и оседлать его стоило немалого труда. Но как только я взял его на вожжи чтобы погонять по кругу, жеребец, закусив трензель, встал на дыбы и опрокинулся на спину.   И я мгновенно вспомнил, как несколько лет тому назад на плацу ЦСКА в Москве подо мной вот так же перевернулся конь.
  Это был крупный вороной жеребец по кличке Экзаменатор. Спортсмены-конники недолюбливали его за вредный характер и прозвали  Эйзенхауэром. Конь временно оказался без хозяина и попал в моё распоряжение. И я возился с ним в своё удовольствие, пытаясь исправить его недостатки. А они были серьёзные.
  Прежде всего, при седлании конь не давал затягивать подпруги. Как только они касались его груди, он начинал беспокоиться, биться и, в конце концов, ложился прямо в деннике. Поэтому я лишь пристёгивал подпруги так, чтобы они не касались его живота и выводил коня на плац. Теперь предстояло на него сесть, учитывая, что седло не было закреплено. Для этого я подводил коня вплотную к  пожарному ящику с песком и буквально прыгал с него в седло. Экзаменатор поднимался на дыбы, но я обнимал его за шею, не давая опрокинуться, энергично посылал вперёд, и мы делали хорошим галопом один или два круга по плацу. Затем я останавливал коня и сидя в седле, подтягивал подпруги. После чего мы работали по обычной программе: шаг, рысь, галоп, повороты, прыжки и т.д.
  Что и говорить, эти ковбойские приёмы нравились мне, 17-летнему ездоку. Но всему приходит конец. Жеребец изучил все мои хитрости и в один прекрасный, а точнее – пасмурный осенний день наотрез отказался приблизиться к ящику с песком. Отойдя на всю длину повода, он, как мне показалось, иронически смотрел на меня агатовым глазом. Я подводил его к ящику снова и снова – безрезультатно. Что делать?

[Pavka]

  На счастье мимо проходил Лев Баклышкин – бесстрашный троеборец, один из лучших всадников команды. Окинув коня взглядом, он с неприязнью произнёс:
   - А, Эйзенхауэр! А ну ка, дай я на него сяду!
  Увидев его высокую сильную фигуру, полную решимости сразиться с конём, а главное – его строгие шпоры, я понял, что после него мне с Экзаменатором вряд ли удастся найти общий язык. Я взмолился:
  - Лёва, не надо! Лучше подержи его пока я сяду.
  Лев коротко взял коня под уздцы, а другой рукой подбросил меня за голень ноги в седло. В тот же миг жеребец взвился на дыбы и Лёва, вытянувшись в  струнку, повис на его голове между молотившими воздух передними ногами. После нескольких секунд отчаянной борьбы конь опустился ногами на землю и только тогда Лев выпустил поводья из рук. Он побледнел, с ненавистью взглянув на Экзаменатора, яростно выругался и отошёл в сторону.
  Я сидел в седле, ни жив, ни мёртв. Во время возни жеребец подтащил нас к деревянной трибуне, выстроенной вдоль плаца, и теперь стоял грудью вплотную к нижней скамье.  Я знал, что как только трону Экзаменатора ногами, он снова встанет на свечку, но ехать нам было некуда.
  О том, чтобы спешиться и начать всё сначала, не могло быть и речи. Решил  так: как только конь поднимется на дыбы, я обниму его за шею и весом своего тела постараюсь повернуть в бок. И тогда нам будет куда ехать. Утвердившись в седле, тронул коня ногами…И не успел моргнуть, как жеребец взвился вверх, не устоял на скользкой после дождя земле на задних ногах и вытянувшись во весь рост грохнулся на спину… Похоже, в момент падения я на долю секунды потерял сознание, и когда  оно включилось, увидел перед глазами брюхо и мелькающие копыта бьющейся на земле лошади. Сжавшись в комок, я попытался откатиться подальше, и автоматически вскочив на ноги, сразу прыгнул на спину поднимающегося с земли коня, начав яростно лупить его руками по шее и голове. Но лишь отбил себе руки.  Жеребец, казалось, удивился, он встал, встряхнулся и когда я тронул его ногами  охотно пошёл вперёд шагом! Больше Экзаменатор ни разу не повторил свой трюк. Я ездил на нём до конца отпуска ещё недели две.  Конь  без сопротивления позволял себя седлать,  подтягивать подпруги и садиться, вставив ногу в стремя. Просто я перестал его бояться, и конь это понял.  Так я сдал свой первый экзамен  Экзаменатору.
Что касается вороного жеребчика, то я не стал больше им заниматься. К сожалению, он оказался слабосильным: у него было что-то неладно с дыханием. Да и урок, полученный мною от Экзаменатора, не хотелось повторять.
Полной противоположностью ему оказалась огромная кобыла, которую я окрестил Воро́ной. Это была гигантская, мощная лошадь вороной масти с огромными, величиной со сковороду, растрескавшимися копытами. Нрав в ней угадывался спокойный, даже флегматичный, но её мощь внушала невольное уважение. Если такая штука разыграется, то, как говорится, мало не покажется!
Настал и её черёд. Однако прежде чем садиться на такое чудовище, я решил вкопать прочный столб, прикрепить к нему сверху колесо и погонять кобылу на вожжах по кругу. Конечно же, никакого столба я вкопать не удосужился, и в один прекрасный день оседлал её, что она дала сделать без сопротивления. Тогда я вывел её на вожжах на край поля, решив погонять по кругу в руках. Мой добровольный помощник Ваня, которому едва исполнилось 13 лет, должен был, при необходимости, подгонять лошадь длинной хворостиной, но приближаться к её заду, ему было строго-настрого запрещено.

[Pavka]

Поначалу кобыла вообще не собиралась ходить по кругу, предпочитая щипать траву. Намотав покрепче вожжи на руки, я велел Ване как следует стегануть её по боку. Результат превзошёл мои ожидания: кобыла бросилась галопом вдоль кромки поля, я со всех ног помчался за ней, и через мгновение уже ехал животом по земле с вытянутыми вперёд руками, тщетно пытаясь освободиться от вожжей. К моему ужасу, она неслась в сторону кузни, возле которой, я знал, из земли торчали поломанные плуги, бороны, остатки косилки и прочее ржавое железо. Внезапно, уткнувшись в большой куст на краю поля, Ворона остановилась и принялась спокойно поедать метёлки поспевающего овса.
Придя в себя, я быстро освободил кисти рук от захлестнувшихся вожжей, подошёл к кобыле, отстегнул вожжи от уздечки и, не раздумывая, вскочил в седло. Мой испуг превратился в ярость. Я с трудом оторвал голову лошади от овса и попытался направить её в поле. Не тут-то было! Она крутилась на месте, не понимая меня и не желая расставаться с овсом и уходить от родной конюшни. Я был в отчаянии. На этой огромной лошади я чувствовал себя пигмеем. Но я должен был справиться с ней во что бы то ни стало. Другого выхода у меня просто не было. Тогда я снял свой солдатский ремень, намотал его на руку, и, охаживая кобылу по бокам и изо всех сил толкая её ногами, заставил двинуться в поле – сначала неохотно, затем чуть быстрее. Порка продолжалась, и слегка изогнутая бляха превратилась в плоский прямоугольник меди, но кобыла, казалось, совсем не ощущала ударов своими железными боками. Никогда ни до, ни после этого случая я не порол лошадь с такой яростью. По правде, мне и сегодня стыдно вспоминать об этом. Не знаю, сколько времени это продолжалось. И только когда конюшня и вся деревня скрылись, наконец, из вида, и мы оба потеряли ориентацию, Ворона пошла рысью, а затем, вытянула шею и понеслась вперёд галопом, всё быстрее и быстрее.
Господи! Какая началась скачка! Мы не скакали, мы летели над землёй, которой лошадь едва касалась ногами. Неровности почвы, кусты, бугорки и канавы не мешали нашему плавному полёту, как будто их вовсе не было. Так может лететь только лошадь, не знавшая узды и всадника, которая инстинктивно несётся со всей скоростью, на какую только способна, не разбирая дороги, с одним лишь желанием избавиться, ускакать от вцепившегося ей в спину странного двуногого существа.
Не помню, как долго продолжалась эта необычная скачка, этот сказочный полёт. Но я знал, что нужно скакать, пока лошадь не выдохнется и не обессилит окончательно. Только тогда она может подчиниться моей воле и покориться. Казалось, однако, что внутри Вороны был заложен стальной механизм: она шла и шла полным махом, и дыхание её оставалось ровным. Прошло ещё какое-то время и, наконец, я почувствовал, что она начинает сдавать. Мы неслись по незнакомым полям. Справа промелькнул густой березняк, и вдруг Ворона на всём скаку бросилась в него и забилась в самую гущу. Спутанные ветви хлестали меня по рукам и лицу, но я не упустил поводья и прилип к седлу изо всех сил. Видимо, бедная лошадь решилась на последнее средство, чтобы избавиться от меня, и пыталась таким образом стряхнуть с себя всадника. Я, правда, опять испугался за свои очки (будь они неладны!), но они оказались на носу. И снова несправедливый гнев закипел во мне, я выгнал кобылу из березняка на свежевспаханное поле и погнал через него во весь опор, а затем ещё наддал, когда из-под её ног внезапно выметнулся заяц. Ворона уже дышала тяжело и начала хрипеть. Моя злость мгновенно улетучилась, я перевёл лошадь на рысь, а затем на шаг, чувствуя, что её сопротивление сломлено. С ласковыми словами потрепал её по мокрой шее. Теперь она была в моих руках.
Поле кончилось, и я увидел впереди небольшое стадо коров. Пастух-подросток стоял, наблюдая за нами. Как только я подъехал и поздоровался, он первым делом попросил закурить. Я спешился, и Ворона покорно осталась стоять рядом, как старая, опытная лошадь. Мы закурили, и он спросил, можно ли прокатиться на лошади. Понимая внутренним чутьём, что Ворона уже не будет сопротивляться, я подсадил его в седло, и он спокойно сделал несколько небольших кругов шагом и рысью.

[Pavka]

Я спросил, в какой стороне находится совхоз Красная Поляна и где тут ближайшая дорога в ту сторону. Паренёк ответил, что в километре отсюда проходит шоссе, которое ведёт прямо в Красную Поляну. Однако на только что объезженной лошади, которая наверняка испугается машин, да ещё при разбитых копытах по шоссе мне ехать не хотелось. Тогда пастух посоветовал ехать по столбам электролинии, которая вела туда же. На мой вопрос, как далеко до совхоза, он ответил: 18 километров. Ну и дела! 18 км до дома! Вот куда нас занесло, и не заметили, как время пролетело. Делать нечего, и мы тронулись в обратный путь по столбам шажком и рысцой.
Мы ехали прямо на закат солнца. Его прямые лучи, как иглы, вонзались мне в глаза, которые некуда было спрятать. Так мы двигались часа два, прямо на солнце, вдоль столбов, чтобы не потерять направление в незнакомой местности. Когда, наконец, показалось наше село, солнце уже село. Я повернул к конторе, вокруг которой толпились люди. Окна и двери были открыты настежь, оттуда доносился громкий голос репродуктора, торжественно сообщавший о новом прорыве советских людей в космос: на орбиту вышел второй космонавт – Герман Титов. Сообщение повторялось каждые 5–10 минут.
Выждав для приличия какое-то время и отдав должное всеобщему ликованию (весьма, впрочем, умеренному), я отыскал глазами бригадира и с отчаянной наглостью, на глазах у всех, попросил в честь такого события выдать мне аванс. Магазин вот-вот закроется, а у меня в доме нет ничего, чтобы отметить это великое достижение. Бригадир покуражился, заставил меня прослушать сообщение ещё 2 или 3 раза, а затем что-то сказал сидевшему рядом бухгалтеру. Тот нехотя отсчитал мне 25 рублей. Я тут же поехал к магазину и за пару минут до закрытия успел купить две буханки чёрного хлеба местной выпечки и литровую бутылку подсолнечного масла. В тот вечер мы славно поужинали!
После того, как я поладил с Вороной, в нашей жизни произошёл перелом. Депрессия и уныние отступили. Пришли солнечные дни. Небольшие заработанные деньги вселяли надежду, уверенность в собственных силах. Дочка начала поправляться, кашель почти прекратился. Жизнь налаживалась!
Я уже более уверенно чувствовал себя с лошадьми. В течение следующей недели удалось заездить ещё двух. Таким образом, набралось уже около десятка голов заезженного молодняка. Появилась надежда, что к авансу мне заплатят ещё какие-то деньги (чего, увы, не случилось). Я, наконец, решил устроить себе выходной и навестить Иголку.
Я выехал на Вороне с рассветом. Путь не был долгим – всего около 8 км. Через час я уже подъезжал к усадьбе соседней бригады. Без труда нашёл конный двор, окружённый огромными навесами, куда свозили сено. На товарных весах стоял очередной, запряжённый парой высокий воз сена. Убогие лошадки, гнедая и рыжая, дремали стоя.
– Где тут Иголка? – спросил я пожилого возницу, присевшего обок.
– А вот она, – и он показал кнутовищем на гнедую лошадь.
Я не поверил своим глазам. Передо мной стояла маленькая гривастая лошадка с понуро опущенной головой, тонкой шеей и отвисшим сенным брюхом. Длинная в репьях чёлка прикрывала полузакрытые глаза. Отвисшая нижняя губа, покрытая редкими длинными волосами, обнажила желтоватые зубы. Старые рубцы на передних ногах говорили сами за себя. Безразличная ко всему, лошадь дремала.
Я подошёл к ней, запустил пальцы под гриву к тёплой шее, потрепал и погладил её по голове, позвал, с надеждой заглядывая в глаза: Иголка, Иголка! Ответа не было. Ни один мускул её не дрогнул. Я сунул ей в рот припасённый кусок хлеба с солью, и она стала медленно, не открывая глаз, жевать его. Прижавшись на миг лицом к жёсткой гриве, я круто повернулся, вскочил в седло и, не оглядываясь, поехал со двора. На глаза наворачивались слёзы. Всем своим существом я почувствовал, как только что оборвалась струна – живая нить, которая связывала меня с юностью, её мечтами и надеждами.
Иголка, Иголка! Верная, легконогая лошадка моей юности! Давно истлели в земле твои косточки, и моя голова стала совсем седой. Но великий урок Добра, Любви и Верности, который ты мне когда-то дала, я несу в своём сердце через всю жизнь. Спасибо тебе, Иголка! Прости меня! Прощай!
 
 
8 августа 2008г.
д. Мозгово на Волге.

[V]

От души написано.

[Far]

Ух ты! в 81 год в седле, да еще и не на обозничке - мое восхищение!

[Pavka]

Вчера я ехала на своей миниатюрной арабской кобыле Вигле. Фред дал ей своё определение. В ней, говорит, и лошадиного- то мало, так, воробушек!
 Так что сейчас пойду к своему воробушку, сделаться)

[фараска]

Спасибо за рассказ "Иголка". Очень тронул. С удовольствием бы почитала еще подобные рассказы.

[V]

s

[V]